Кажется, четыре месяца не бог знает что, а сколько верст, миль и льё
проехал я с тех пор, как мы расстались с вами на белом снегу в Черной
Грязи*... Да что версты! Сколько впечатлений, станций, готических
соборов, новых мыслей, старых картин, дебаркадеров,-- просто
удивляешься, как это все может поместиться в душе. Надобно признаться,
для праздного человека нет лучше жизни, как жизнь туриста: занятий тьма,
все надобно видеть, всюду успеть,-- подумаешь, что дело делаешь:
бездна забот, бездна хлопот... Зато ничего не может быть печальнее для
путника, вошедшего во вкус, как приезд в Париж: ему становится неловко и
страшно, он чувствует, что приехал, что ехать далее некуда, и не бежит
он на другой день с комиссионером из галереи в галерею, усталый и
озабоченный,
и не осмотривает редкостей и не лазит на колонны, а скромно идет к Юману заказывать платье... "Dans une semaine, Monsieur, dans une semaine..." {"Через неделю, сударь, через неделю..." (франц.).-- Ред.}, и он не удивляется этому ответу, пройдут не одна и не две недели... Очень грустно!..
Париж -- столичный город Франции, на Сене... Мне
хотелось только испугать вас; не стану описывать виденного мною: я
слишком порядочный человек, слишком учтивый человек, чтобы не знал, что
Европу все знают, что всякий образованный человек по крайней мере
состоит в подозрении знания Европы, а если ее не знает, то невежливо ему
напоминать это. Да и что сказать о предмете битом и перебитом -- о
Европе?
С легкой руки Фонвизина, и особенно с карамзинских "Писем
русского путешественника", у нас всё рассказали о Европе в замечательных
письмах русского офицера*, сухопутного офицера, морского офицера,
обер-офицера и унтер-офицера; наконец, гражданские деловые письма
его превосходительства Н. И. Греча и приходо-расходный дневник М. П.
Погодина договорили последнее слово*. Для того, чтобы описывать
путешествия, надобно по крайней мере съездить в пампы Южной Америки, как
Гумбольдт, или в Вологодскую губернию, как Блазиус, спуститься осенью
по Ниагарскому водопаду или весною проехать по костромской дороге.
Впрочем, судьба путешественников по Европе, имеющих слабость писать,
скоро улучшится. Теперь уже трудно и почти невозможно видеть Европу, но
через несколько лет она совсем изгладится из памяти людской, для этого
собственно и учреждаются железные дороги. Европа для путешественника
превратится в несколько точек, освещенных фонарями, в несколько буфетов,
украшенных рюмками. Тогда новые Куки и Дюмон-Дюрвили выйдут из вагонов
(если б и прежний Дюмон-Дюрвиль вышел из вагона, не сгорел бы он на
версальской дороге*) и пойдут во внутренность Европы и расскажут нам о
нравах и жизни людей, не на железной дороге живущих. Сколько раз я
мечтало том, когда окончат кенигсбергскую дорогу,-- как славно и полезно
будет путешествовать! Доплелся до Кенигсберга, сел в вагон -- и не
выходи, пожалуй; машина свистнула и пошла постукивать: Берлин -- 4
минуты для наливки воды; Кёльн -- 3 минуты для смазки колес; Брюссель --
5 минут для завоевания бутерброда с ветчиной; Валансьен -- 4 минуты,
для того чтоб доказать французскому правительству, что оно не умеет
отыскивать спрятанных сигар; Париж -- 15 минут для переезда в омнибусе
из одного дебаркадера в другой; Гавр -- 3 минуты для перегрузки на
пароход... а там в Нью-Йорк и, словом, не успеешь опомниться -- и опять
в Ситке, в Сибири, т. е. опять дома.
А впрочем, беды большой нет, если до Рейна ничего не увидишь.
Комфортабельная обитаемость Европы начинается с Рейна; это знали давно;
две тысячи лет тому назад римляне поживали себе в Майнце да Кёльне, а в
Ганновер и Берлин не ездили. В Германии нечего смотреть. Германию
надобно читать, обдумывать, играть на фортепьянах -- и проезжать в
вагонах одним днем с конца на конец. Вы помните, как Василий Иванович с
негодованием возражал Ивану Васильичу, что он не путешествует, а
просто едет к себе в село Мордасы*. Василий Иванович тут, как везде,
победил близорукого Ивана Васильича: кто же поедет для путешествия в
село Мордасы? Германия также не годится au jour d'aujourd'hui {нынче
(франц.).-- Ред.} (будущее завесою покрыто!) для путешествия;
туристу жить в Германии значит отклонять ее от естественного
назначения, так, как -- ну я не знаю -- так, как есть, например,
картину; может попадется и вкусная, в которой масло еще свежо, все же
это натяжка, и кто не предпочтет всякий салат лучшей картине
дюссельдорфской школы,-- разумеется, если этот салат приготовила не
немка.
Не могу не приостановиться здесь и не вступить по поводу салата в
некоторые подробности. Лейбниц и Гейне, Погодин и Шевырев, Гёте и
Гегель и другие великие люди попарно и вразбивку согласны, что
германский ум при всей теоретической силе имеет какую-то практическую
несостоятельность; что немцы велики в науке и являются самыми тяжелыми,
и, что еще хуже, самыми тупыми, и, что всего хуже, самыми смешными
филистерами. Должна же быть на это какая-нибудь общая причина. Отчего
немец всегда наклонен к золотухе, слезам и романтизму, к платонической
любви и мещанскому довольству? Отчего немки не умеют одеваться и могут
только жить в двух средах -- в надзвездном эфире или в кухонном чаду?
Отчего немцы умеют слушать Генгстенберга, Гёрреса?.. Оттого, и тысячу
раз оттого, что у них фибрин плох, рыхл, дрябл... Томы писали об этом,
но истинная причина ускользнула от внимания; она так близка, так под
носом, что ее и не разглядели; толковали о Реформации, о Тридцатилетней
войне, о бефреюнгскриге, в котором мы их освободили от французов*; все
это причины второстепенные,-- общая главная причина одна -- немецкая
кухня.
Вам смешно, вы еще настолько идеалисты, что вам все нужны
причины бестелесные, невещественные,-- а не то что вареные и жареные.
Полноте презирать тело, полноте шутить с ним! Оно мозолью придавит весь
ваш бодрый ум и на смех гордому вашему духу докажет его зависимость от
узкого сапога.
Знаете ли вы, что такое питание? как оно важно? Грант в начале
своей сравнительной анатомии определяет животное удобопереносимым
мешком, назначенным для претворения пищи. Из этого вы видите (а еще
более из того, что человек без ума все человек, а без желудка не
проживет двух дней), что все органы -- роскошь желудка, внешние
украшения его, его орудия. Пора восстать против аристократических частей
тела, питающихся на счет желудка и кичащихся на его счет. Есть они --
хорошо, нет -- недурно; устрица живет себе без головы и без ног, а
вкусна; без желудка же никто не живет, даже у растений есть желудок, не
совсем на месте, но есть же. Верный своему антиромантическому
призванию, желудок у растений уцепился за землю, чтоб растение не ушло к
солнцу.
Теперь позвольте вас спросить: при всем германском усердии и
преданности, что может выработать желудок немца из
пресно-пряно-мучнисто-сладко-травяной массы с корицей, гвоздикой и
шафраном, которую ест немец? Если б вы знали весь труд пищеварения, вы
увидели бы, что за отчаянную борьбу с мукой и картофелем, что за
мужественное противудействие душам из баварского пива каждый немецкий
желудок давно заслужил медаль для ношения на дуоденуме с надписью "Pour
la digestion" {"За пищеварение" (франц.).-- Ред.}. Где тут
выработывать какой-нибудь упругий, самобытный английский или деятельный,
беспокойный французский фибрин! Тут не до силы воли, не до
расторопности, а чтоб человек на ногах держался да не совсем бы отсырел.
Перемените немецкую кухню, и вы увидите, что Арминий недаром спас в
"тейтобургской грязи" германскую народность *. Такие перевороты,
разумеется, не делаются разом, но я верю в прогресс, верю в Германию...
Трудно будет -- это правда. Когда Гегель жил в Париже у Кузеня, то
писал к Гегельше: "Здесь обедают в 6 часов (это его так поразило, как
если бы французы ушами читали); я не мог к этому привыкнуть, и мне
готовят обед особо в два часа",-- что прикажете делать против такой
упорной натуры? Но -- tempora mutantur {времена меняются (лат.).-- Ред.} -- Гегель, Гёте -- все это последние могикане. А когда совсем вымрет старая "Юная Германия", вы увидите -- кухня не устоит.
Разумеется, если б германская диета* занялась диетой Германии и
приказала бы, пока можно, отвести, ну хоть в Техас, благо он еще в
моде, всех немецких кухарок и заменить их парижскими cordon bleu
{поварихами (франц.).-- Ред.}, успех был бы невероятный.
Шутить нечего этим: органическая химия гораздо важнее в
политическом отношении, нежели думают. Собственно, вопрос о пролетариате
-- вопрос кухонный, вопрос социализма -- вопрос пищеварения.
Понимая таким образом важность питания, скажем смело, скажем со
всей высоты сильного убеждения: проклятие вам, густые супы, как наша
весенняя грязь; пресные соусы, как драмы Бирх-Пфейфер; проклятие пяти
тарелочкам, на которых подают (между вторым и третьим блюдом!) селедку с
вареньем, ветчину с черносливом, колбасы с апельсинами! проклятие
курам, вареным с шафраном, дамфнуделям, шарлотам, пудингам, переложенным
на немецкие нравы, картофелю, являющемуся во всех видах! проклятие,
наконец, корице, гвоздике и лавровому листу, который так не пристал к
челу этих москотильных кушаний!.. Вы, Мартин Лютер и филология сделали
много вреда Германии.
и не осмотривает редкостей и не лазит на колонны, а скромно идет к Юману заказывать платье... "Dans une semaine, Monsieur, dans une semaine..." {"Через неделю, сударь, через неделю..." (франц.).-- Ред.}, и он не удивляется этому ответу, пройдут не одна и не две недели... Очень грустно!..
Комментариев нет:
Отправить комментарий